|
Солнышко к нам повернулось опять — и Землю будило;
Труд терпеливый колдуньи-Зимы разрушая, смеялось;
Стуж валило затеи, и льдов заставы ломало.
Рыхлый трухлявился снег и, как мутная пена, истаял.
Поле теплынь обняла и живительной лаской пригрела,
Травку из ночи могильной на свет поманила: проснулась
Первая травка; кустарник, молоденький ельник проснулись.
С голых холмов сползли кожухи́, с крутояров упали.
Все, что́ застыло в предсмертной тоске, — шевелилось, очнувшись;
Что́ под хранительной толщей озёрного льда уцелело
Или, под кровом своим уютясь, лихолетье проспало, —
Скопом повылезло все на простор, покидая зимовье.
Щурясь, хорь выходил из промерзлой норы домовитой.
Совы, сороки, воро́ны, отколь ни возьмись, на добычу
За́рились. Крот, землеройка с мышатами вёдро хвалили.
Мухи, жуки, комары, мошкара и блохи-прыгуньи
Сбор к походу трубили, людей воевать ополчались,
Рты разевали — кусать мужиков и господ без различья.
«Полно дремать!» — домочадцев пчелиная матка толкала,
В поле на промысл богатый гнала, научала прибытку:
Выползли пчелки из щелок и вырвались роем гудящим,
Стали кружить и летать по лугам с игрою свирельной.
Ткать между тем пауки по углам снаряжались, сетями
Ловчую снасть расстилали и лазали тихо по снасти.
Прыгал от радости волк, и медведь приплясывал, воздух
Нюхая, и на охоту влачился, чуя поживу.
Чудо-то, диво какое! Ведь бык ни единый из стада
С выгона к нам, на село, не вернулся с ревом голодным.
Не на что плакаться ныне: везде под солнцем приволье.
Кончилась лютой Зимы страда́ полевая; старуха
Прочь убралась, и нежно Весна улыбалась повсюду.
Жизнь кишела в раздольях, по зарослям гулом гудела:
Выклики, свист, пискотня, разнозвучный, неугомонный
Го́мон: кто́ густо в глуши прохрипит, кто́ тонкою трелью
Сверху зальется; кого́ занесли до подне́бесья крылья,
Кто́ копошится в листве и, лазая, Господа славит.
Много разинуто ртов, а на скудную пищу не ропщут.
За́ зиму, правда, одёжка на том, на другом поистерлась:
Горюшка мало! Плешив улетел, — хохлатым вернулся;
Да не один хохолок раздобыл, а и всласть пообедал.
Все в суматохе, а жалоб нигде не заслышишь на усталь:
Все довольны, резвы; труд — потеха, хлопоты — праздник.
В стае сватов-соседей пожаловал аист, веселый, —
Клювом хозяйским стучать принялся по балясине лога,
Что́ из жердей навертели, из хвороста, за́годя, люди.
Скрипом и стуком радушным откликнулась важному стуку,
Мужа встречая, хозяйка, и стали хозяйничать дружно,
Дом воздушный чинить: обветшало гнездо, растрепалось.
Две лишь весны простояло жилье: и ново, и прочно
Летось было еще, а теперь по углам развалилось.
Там не хватает стропила, а тут и целую стенку
С гребнем, в буйном набеге, крылатые ветры сорвали.
Дырами окна зияют; дверей осели пороги;
Вся покривилась изба. Хлопот полон рот — по устройству
Крова надежного. Мешкать нельзя. Смышляют супруги,
Как им обладить уют и семейные справить потребы.
Веток охапку сухих попечительный домовладыка
В воздухе тащит; внутри конопатит щели подруга.
Целый, без отдыха, день, прилежные, трудятся оба;
После за ужином вдруг улетят, на охоту помчатся,
Жаб да лягушек с десяток отведают, — вот их ловитва;
Так подкрепившись, Творца славословят в сердце довольном.
О, человек ничтожный и суетный! Здесь научайся
Малым довольствовать дух и, насытясь, помни о Боге!..
Рощи, кустарник, леса оглашались пеньем пернатых;
Поле звенело, и луг гомонил; все вместе звучало,
В слитном хоре смесив голоса; куковала кукушка,
И ликовали дрозды; все кликами славило Бога.
Реяли ласточки; ввысь, легкокрылые, быстро взвивались,
Чтоб из лазури стрелой, играючи, ринуться наземь;
Лётом натешившись, пищей простой, без приправ, услаждались;
Тра́пезу кончив, опять щебетали старую сказку.
Дивно, до о́блак си́зых, взмывал журавль голосистый;
Зычною жалобой вопль скрежещущий реял, подобный
Плачу; но не был то плач, и не жалоба в небе звенела:
С выспренних мест глашатай гласил о могуществе Божьем.
Есть в песнопении птиц благовестие Тайны чудесной!..
Внемля вещаньям таким, воробьи зачирикали: «Все мы,
Птички, Создателя хвалим, и род воробьиный не хуже
Прочих крылатых певцов»… Соловей же, хитрец, притаившись,
Ждал, пока своего не скончает каждый напева:
В хор многогласный вступать искони возлюбил он последним.
Вешнею ночью, как все замолчит и задремлет, укрыто
Теплою мглой, он один всенощное правит служенье.
День светает, — и мы, покидая сонное ложе,
Слышим: поет соловей, и встаем с веселием сердца.
Боже преславный, какое во всем учредил Ты согласье!
Осенью поздней, зимою глухой мы, попрятавшись в домы,
На́ печь спать улеглись и, свернувшись ко́мом, храпели:
В косной дреме́ и тебя не расслышали б, милая птичка!
Так же ль ты крепко спала, как и мы, в темноте и в уюте?
Так же ль, в беспамятстве, мух ловила ты зевом раскрытым?
Ныне ж, в годину, когда мы, веселые, праздник весенний
Празднуем и зачинать собрались полевые работы, —
Во́время ты завела свирельную сладкую песню:
Вновь переливами звуков живых умиляешь нам сердце,
Радостью учишь дышать и к страде́ благодатной бодришь нас.
Что ж так ревниво от нас ты, соловушко звонкий, таишься,
Первые звуки роняя в густеющих сумерках ночи?
Сказочник милый, почто с человеком в прятки играешь?
Все, кто на свете живут, — селянин и барин надутый,
Дети, что мчатся, рубаху задрав, и деды, которых
Кашель старческий душит, — все песнь твою хвалят согласно,
Ловят все волшебную весть, соловьиное чудо.
Ты запоешь, — и не звучен орган, и глухи цимбалы;
Скрипка и канкли, пред кликом твоим, пристыженно смолкают.
Нежно смеешься — чему? Не Юргиса ль кличешь, покличешь:
«Юргис, Юргис, коней запрягай, подхлестни, да скачи вскачь!»
С вечера, спрятавшись, ты так узывно смеешься и плачешь…
За́ день истома сморит нас, мы валимся с ног на постели:
Бодрствуешь ты перед Богом за нас, певуний царица!
Сходит ночь: все славней, все торжественней песнь твоя льется!
Ты же — невидима нам. Но случалось — тебя открывали
В чаше, — и что ж? Ты являлась очам — в панёве посконной,
Серой, какая к лицу деревенщине лишь воробьиной.
Так, ты господских рубах кружевных и тюрбанов не любишь:
Любо сельчанам своим предстоять поселянкой царице.
То ж и в людском общежитье не раз примечали мы, други:
Суетно ценится блеск показной на торжищах света.
Диксас — парень пустой, ветрогон. Бахвальства, да лени —
В городе он набрался. Что ни день, по селу выступает
Щеголем, — словно петух гребешком величается. Люди
О́крест глазеют. Зачнет разглагольствовать: глупые речи
Слушая, добрый мужик плеваться должен, дивуясь,
Как пустомеля такой к тому ж и кощунствовать смеет;
Сам ухмыляется нагло: чем я, де, не барин ученый?
Нет, посравни-ка ты лучше, как лапотник Кризас (сермяжный
Он богатырь; день-деньской, как вол, работа́ет) о Боге
В час досужий, в лачуге своей, беседует: сладко
Слушать соседям его, — соловьем заливается Кризас...
Ты же, соловушко-птичка, — убранством ли только вельможным? —
Нет, и столом небрежешь, да и наших лакомств не любишь,
Брезгуешь варевом жирным, мясным, колбасою, да салом,
Ни пирогов, ни лепешек, ни сладких питий не вкушаешь,
Скромное яство свое ключевой запивая водицей.
Только, псалмы ты свои распеваючи, Божия птичка,
Не забывай насыщаться: что́ нашему взору забава, —
То́ соделал тебе насущною снедью Всевышний.
Кушай себе на здоровье жука пестроцветного, кушай
Тех, что́ на грече, жучков и стрекоз, как радуга, ярких;
Ешь муравьев хлопотливых со всем нерожденным их родом.
Ужин добыв, и людей помяни, улетая в дубраву,
Песню в глуши просвищи, чтоб до позднего лета звучало:
«Юргис, Юргис, коней запрягай, подхлестни, да кати вскачь!»
Ты, человек ничтожный и суетный, здесь научайся
Малым довольствовать дух: любишь праздновать, знай и поститься.
Глянь на птичек: одна червячком пробавляется тощим
За́ день; другая, зерна не сыскав, — стебельком. Обретают
Странницы и́з года в год, из полуденных стран прилетая,
С голым посулом весны молодой голодную пажить:
Жалобы все ж ни одна не несет, терпеливая, к Богу.
Ты, человек, не гораздо ль щедрей одарен Всемогущим?
Что ж, в незадачливый день, ворчишь на годину скупую,
Свой привередливый рот толокном набивая сладимым?..
Это заслышали птицы, — шум подняли, хохот и гомон, —
Дым коромыслом, — как вдруг, с поднебесья, — оклик орлиный:
«Что за содом, крикуны? Что горла дерете всем сходом?
Благоволили мы речь к вам держать самолично. Внимайте ж!..»
Тотчас, клёкот заслышав, все сонмище сдвинулось густо,
Смолкло, словцо боясь проронить, затаило дыханье.
«Ваши мы слуги», — щебечут передние: «что ваша милость
Нам приказать соизволит?» Орел им: «Благоугодно
Знать нам: ка́к наш любимый народ зимовал эту зиму?
В чем нужду в лихолетье терпел, и все ль уцелели?
Может быть, злая сова или хорь кровожадный душил вас?
Ястреб ли хищный кого закогтил? Загрызла ль куница?
Или кого, поди, человек, наш ворог заклятый,
Молнией дальней настиг, а не то — и живого повесил,
После ж на гнутом железе изжарил в пламени дымном!»
Так испытуя, весь сход озирал опекун остроокий.
Аист, в ответ, поднялся на гнезде, как вельможа сановный,
С важным поклоном, и складным речам подплясывал в лад он.
«Бог», — так аист за всех отвечал, — «сей мир создавая,
Множеством тварей живых населил громаду вселенной;
Каждой промыслил Он яство свое, житие предуставил:
Всюду, куда ни посмотришь, — воочию чудо Господне.
Полчища в воду Отец посылал, и полчища в поле;
Множеству третьему крылья судил и пути на воздусех.
Сколько сородичей наших в лесу притаилось, в овраге!
Сколько порхает в лугах, копошится в зыблемых злаках!
Иль у людей, на дворах, пищит, кудахчет, гогочет!
Каждой твари дает в благовременье пищу Создатель.
Правда, приходит и пост, и денек доведется голодный,
Если ненастьем повеет, и пасмурно небо. Бывает
Так же и кара на свет наслана́ за грехи человека.
Все же горчайшее зло — человек! То и дело, нас мучит;
Род наш пугает стрельбою, и многих на́ смерть сражает.
Любит с детьми разлучать родителей нежных: громит он
Гнезда наши в укромной листве, и птенцов похищает.
Или же, зерна рассыпав, как некий благотворитель,
Глупеньких птиц приманить норовит к засаде коварной.
Только отважься кто клюнуть предложенный корм, пропадет он
Сам, и ватагу друзей завлечет в неразрывные сети,
Иль подведет под ружье: бьет, да бьет легковерных охотник.
Есть, — греха не укрыть, — и меж птиц разбойники: тайно
Другом и кровным они насыщаются, братоубийцы.
Ястреб, обманщик и тать, и сова, воровской атаман их,
Ворон и все вороньё, с их подруженькой, сватьей-сорокой,
Много (то ведомо всем), что ни год, бедняков истребляют!
Все ж душегубца такого меж нас отродясь не бывало,
Как человек, коль разинет он рот за лакомой пищей».
|